На празднике Нептуна принято бросать в воду тех, кто впервые приезжает в лагерь. Их заранее просят одеваться как обычно для достижения большего эффекта. Однако всегда все хитрят, надевают что-то темное, мало прозрачное, а под верхнюю одежду всегда поддевают купальники или плавки.
Михал Михалыча Новожилова кидали в воду всегда. В этой традиции было что-то обреченное. Он всегда одевался как с иголочки, белая крахмальная рубашка, чистые шорты, как будто не верил, что в очередной раз начальник в образе Царя морей прикажет "купать баяниста". И он всегда изумлялся желанию пионеров кинуть его в воду. Это изумление стояло в его глазах в тот момент, когда его несли окунать в очередной, бессчетный раз. И, несмотря на то, что он всегда успевал отставить подальше свой музыкальный инструмент, он всю дорогу до пучины шептал: "Аккордеон, аккордеон……".
Света Лебедева ее звали. Она у нас "вела" кружок "Умелые руки". И как-то раз в бассейн пришла в белом купальнике. Слитном, закрытом, все как полагалось, но - белом. Мы ждали своего времени купания на трибунах. Сидели и глазели, как купаются остальные, шедшие по очереди перед нами. Ну а Света имела право купаться с любым отрядом. Я не знаю, сознательная ли это была провокация и все произошло по простому непониманию важности момента, но, когда Света вышла из воды, купальник на ней был трудно различим.
Старшие отряды мигом замолчали, их сильная половина сделала глотательное движение, и на их лицах появилось мечтательное выражение. Врачиха наша, Ольга Александровна Радченко ринулась к Свете и распахом своего стерильного белового халата заслонила ее от страждущих взглядов представителей сильной половины старших отрядов.
Вечером, выступая на педсовете, она кричала: "Дети же… там же дети!!!!!"
Мы поехали играть в футбол с пионерским лагерем "Слава" от второго Московского часового завода на их поле. Играть было невозможно - мяч, ударяясь о землю, отлетал по непредсказуемой траектории - все поле было в кочках. Хозяева поля свои кочки знали наперечет. Я сам слышал, как их наставник инструктировал своего подопечного: "Ты возле третьей кочки крутись…"
Потом их команда приехала к нам на ответный матч. Перед игрой капитан их команды минут 15 бегал по нашему полю и, не веря собственным ощущениям, топтал бутсами идеально ровный газон. Потом он подошел к своему тренеру и сказал: "на этом поле жалко играть…".
Еще про футбол. Вместо того чтобы смотреть в кинозале очередное кино, мы пошли с помощниками вожатых и физруками играть в футбол. Получилась исключительно мужская компания. Видимо это и подвигло наших старших товарищей на то, чтобы снять трусы и играть в самую популярную игру в такой оригинальной форме.
Хотя, игры толком не получилось. Сами посудите - жутковатое ощущение, когда за тобой с хохотом бежит здоровенный детина, тряся своим хозяйством. Всякие нехорошие мысли лезут в голову, про мяч забывается как-то само собой, а игра превращается в фарс.
Носки пионеров - это вообще отдельная тема для разговора. В том возрасте вопрос личной гигиены стоял не так жестко, можно сказать, вообще не стоял. Поэтому носки стирались крайне редко. И как следствие - непередаваемая атмосфера в палате мальчиков. В особенности после активных занятий спортом, которые в лагере имели место каждый день. Однако, мокрые носки одевать было неприятно, и цель состояла исключительно в том, чтобы после футбольного матча придать носкам исходное, то бишь сухое состояние. Каждый справлялся с этой задачей по-своему.
Серега Свидерский просто вешал носки на спинку кровати. Однако, будучи, очевидно, эстетом, вешал их не на ту спинку, которая была ближе к его лопоухой голове, а к противоположной. Однако, по обидному стечению обстоятельств, эта спинка находилась впритык с головной спинкой кровати Сереги Червакова. Такое соседство мешало заснуть и вообще наводило на грустный лад. Черваков долго боролся с пагубной привычкой тезки, но тот выстоял.
Вовка Шамраев первым из нас придумал класть пахучие кусочки материи на батарею. Провентилировав путем синхронного вращения носков над своей головой, впитавшие в себя весь азарт только что прошедшего спортивного мероприятия носки, он отработанным движением укладывал их на калорифер строго параллельно друг дружке.
После изобретения столь простого способа борьбы с влажными носками наши вожатые вообще отказывались заходить в нашу палату и посылали к нам более стойких к подобным ароматам своих помощников. Однако и те долго приходили в себя, после нескольких минут пребывания в нашей палате.
Стирали носки в душе, одев их на ноги. Мыльная вода, стекала по телу вниз, попадала на носки и таким образом (по святому нашему убеждению) способствовала вымыванию из них всех нечистот. Затем носки выжимались и считались чистыми.
На утренней линейке из уст рапортующих всегда звучал текст: "Разрешите лагерный день начать - Лагерный день начать разрешаю". И после этого лагерный день считался начатым.
Мне в те моменты почему-то казалось, что если прозвучит "Лагерный день начать запрещаю", то солнце испуганно скатится за горизонт и там будет ждать, когда ему разрешат снова появиться на небосклоне.
Как шутили. Александр Валентинович Соловьев прервал вечерний педсовет и повел вожатых вниз, в подземный этаж корпуса, пообещав продемонстрировать "нечто поучительное". В одной из душевых подземного этажа мылся в это время наш радист Наум Дмитриевич Филер - Золотые руки.
До того, как привести вожатых, Александр Валентинович Соловьев предусмотрительно забрал одежду Наума из раздевалки перед душевой и выключил свет в коридоре. Вожатые сгрудились в конце коридора и всматривались в темноту, ожидая увидеть обещанное "нечто поучительное".
Через некоторое время приоткрылась дверь душевой, и из светящегося проема появилась голова нашего незабвенного радиста-золотые-руки. Решив, что неожиданно наступившая темнота скроет его наготу и, полагая, что все вожатые должны находиться не педсовете, Наум выскочил в коридор и двинулся к противоположному от вожатых концу подземного этажа.
Подождав, пока Наум отдалится на некоторое расстояние от двери душевой, Александр Валентинович со словами "Товарищи вожатые, полюбуйтесь, до чего доводит человека пьянство" включил свет в коридоре.
Наум заметался в попытке скрыть свою кричащую наготу. Через некоторое время, поняв, что возвращаться в душевую нереально, так как пришлось бы повернуться к публике обнаженным анфасом, он поскакал в первоначально выбранном направлении.
Наш дорогой педагогический коллектив в это время в полном составе слабел в коленях в приступе беззвучного хохота, вытирая выступившие слезы о стены цокольного этажа.
Еще про Наума. Как уже говорилось, очень он любил эффектные появления. Для него было особым шиком появиться в тот момент, когда коридор перед палатами наполнялся фланирующими тенями, перемещающимися из палаты в палату, и с саркастическим выражением в голосе крикнув "Оп-па!" включить в коридоре свет.
В этом коротком возгласе кроме сарказма слышались торжество и ощущение собственного превосходства.
Вы когда-нибудь видели, как разбегается толпа? Это трудно описать. Коридор очищается от теней за мгновение, как будто внезапно налетевший порыв ветра сдувает мельтешащие неявные в темноте образы.
Что характерно - все разлетались одномоментно и именно по своим койкам, независимо от того, в какой точке коридора они находились.
Я даже не помню, как его звали. Однажды ночью он исчез. Вышел из платы и пропал. Мы говорили о чем-то оживленно, и отсутствие его заметили только часа через полтора.
Кинулись искать - нигде нету. Выбегали на улицу, крича в ночь его имя - ответа не было.
Прибежали вожатые, потом пришло разбуженное начальство с зеленым от ужаса лицом. Такого еще не было - только что лежал пионер, и теперь его нет, и ни черта не понятно. Кто-то вспомнил, что у него была несчастная любовь - то ли отказались с ним поговорить, то ли в медленном танце отказали. И вообще он какой-то странный и сотворить может все, что заблагорассудится.
Искали его в общей сложности часа два.
Нашли его в туалете, он заснул в кабинке, сидя на унитазе.
Вовке Шамраеву тайком передали бутылку конька. В честь наступающего дня рождения. И он эту бутылку догадался спрятать там, где, по его мнению, никто бы не вздумал ее искать - в ящике для сменной обуви, стоящем на балконе нашей палаты на первом этаже. И упаковал ее, мудрец, в тот самый пакет, в котором накануне мне мама посылку прислала.
И, самое главное, никому про это не сказал.
И это было его ошибкой.
А он этого тогда не знал потому, что никогда не знаешь, что совершаешь ошибку, в сам момент ее совершения. На то она и ошибка.
Я как раз с футбола пришел, переобуться мне надо было. А где "сменка" стоит? Правильно - в ящичке, на балконе. Я туда и пошел. И тоже совершил ошибку. И тоже в тот момент про это не знал.
Меня там уже ждали.
То ли отследили сам факт передачи емкости в шаловливые Вовкины ручки, то ли засекли сам момент ныканья. Не знаю.
Только вышел я на балкон и к ящичку подошел, чтобы кеды поставить, а кроссовки достать, слышу сзади "Минуточку".
Удручающий рост с довольной улыбкой на вершине. И над всем этим великолепием - пушистые усы.
Дима Гольмаков. К тому времени уже начальник лагеря.
Я в первый момент подумал, что он пришел инспектировать санитарное состояние нашей зоны пионерской заботы - балкон и прилегающую к нему территорию.
Или, подумал я во второй момент, он решил помочь мне кроссовки из ящичка достать. Проявить, так сказать, отеческую заботу.
А он, так красиво в пополаме перегнувшись, достает из-за ящичка пакетик, до боли мне знакомый.
"Что, говорит, Мурат, дорогой, в пакетике то?"
Я, честный пряник, говорю "Не знаю, что в пакетике, однако сам пакетик мне знакомый, ибо совсем недавно мама мне в нем передачу осуществляла".
А сам боковым зрением отмечаю, что уже через дверь в палату заходит Наум Дмитрич. А когда Наум Дмитрич в палату заходит, хорошего не жди. И Вовка сразу как-то странно заскучал. Но, не предав тому должного значения, улыбнулся я прямо в Димины усы. И он мне в ответ улыбнулся.
"Сейчас, говорит, мы и посмотрим, что то была за передачка". И торжественно извлекает из пакета бутылку дагестанского конька.
Как пишут в романах - улыбка сползла с моего лица. Понял я сразу, что не зря Вовка скучал, и Наум Дмитрич осчастливил нас своим появлением.
Прав все-таки был старик Энштейн со своей теорией относительности. Бутылка коньяка на балконе - замечательно, но та же бутылка в руках руководства лагеря - ужасно.
Немая цена, как говорится. Картина маслом.
Те же и бутылка.
И представил я в тот роковой момент, с каким, наверное, довольным видом Дмитрий Евгеньевич, дорогой наш и незабвенный, будет за наше здоровье ту бутылочку распивать.
А он, как будто мысли мои прочитал, говорит "Это - чтобы не было потом никаких разговоров". И - в туалет. Мы - за ним, с постными лицами.
Там же бутылочка была открыта, и на наших глазах содержимое ее потекло в раковину, веселясь и играя. В туалете стоял отчетливый запах коньячных паров и великолепного дагестанского букета.
Говорят, у Наума Дмитрича, который на свою беду так же при той процедуре присутствовал, от всего увиденного было плохо с сердцем.
А Вовка до сих пор не верит в такое роковое стечение обстоятельств и простить мне не может, что меня в тот вечер на балкон понесло, и требует сатисфакции в виде возмещения нанесенного морального ущерба - бутылки дагестанского конька.
Знаете, как можно использовать хоккейные ракушки кроме как для защиты формирующихся половых органов беспокойных пионеров от беспощадного полета шайбы?
Объясняю - внушительного размера ракушка из толстого пластика, расчитанная на взрослого мужчину, произведенная на московском предприятии "Висти-спорт", одевается под джинсы перед дискотекой.
На медленный танец приглашается симпатичная пионерка. И в момент танца волевым движением прижимается к джинсам.
Глаза. Надо видеть ее глаза.
Макс Никульцев знал всё. Он знал, где лежит майка, которая незаметно пропала из моего поля зрения еще неделю назад. Или куда запропастились батарейки для магнитофона. Он просто шел куда то, наклонялся и с усталым вздохом извлекал искомое.
Еще он знал, сколько печений, конфет и пряников осталось в общем кульке, с учетом вчерашнего ночного кофепития.
Достаточно было просто сказать в зияющую темноту палаты неопределенное: "Кофе, что ли попить?", и Макс с тем же усталым вздохом извлекал из только ему одному известного закоулка нашей палаты кофе, откуда-то из-под шкафа - кипятильник и набор пластиковой посуды, из узлом завязанного носка - сахар, а из под своего матраца ложку, бережно стибренную им же из столовой во время пятого питания.
Аккуратный во всем Макс считал, что готовить ароматный кофе без ложки - настоящее оскорбление.
Пять минут, и Макс подавал кофе с пряниками.
Ни один обход, ни одна санитарная проверка не могли обнаружить в нашей палате всего этого великолепия. Максим всегда стоял рядом с суетящимися проверяющими и снисходительно улыбался.
Да что обход - как-то ночью Макс заснул, а нам захотелось кофе. Жалко было его будить, и мы решили сами приготовить.
Черта с два. Час ползали в темноте по палате, так ничего и не нашли. Даже ложки под матрацем не оказалось (как потом выяснилось, Макс ее от греха перепрятал). Пришлось все-таки будить.
Через пять минут кофе был готов.
В теплой ночной темноте снегиревской палаты первого отряда мы пили кисловатый обжигающий напиток и радовались тому, что судьба подарила нам такого человека. А Максим к тому времени уже снова сопел, продолжая свое путешествие по запредельным мирам в трепетных объятиях Морфея, в последних отблесках сознания отметив для себя количество выпитого и съеденного для проведения последующей калькуляции.
Это тот самый случай, когда кличка не является чем-то оскорбительным. В этом была дань нашего уважения и благодарности.
Он был незаменимым человеком, потому, что знал все. И за это мы его никогда не звали по имени, мы его звали "Завхоз".
В ту ночь я стоял один в туалете на втором этаже и, выключив свет, курил, выпуская дым в окно, на котором висела мелкоячеистая металлическая сетка против комаров.
Было лето, а я был в тот момент самым счастливым человеком на земле.
Впереди было еще полторы смены, половина лета. За стеной - палата, в ней - кружка ароматного кофе, мои друзья, с которыми мне хорошо и тихий шелест магнитофона, напевавшего "Forever young".
Белая струйка сигаретного дыма проникала сквозь сетку и врезалась в снегиревскую ночь, царившую за окном. Сквозь сетку едва различались дорожка вокруг корпуса, кусты, а за ними - высокие деревья, одетые в пушистую листву, чуть слышно шелестящую на нежном июльском ветерке.
Странно, что мне подумалось именно в тот счастливый момент - когда-нибудь этого не будет.
Будет июльская ночь, окно, шелест листвы, дымок сигареты…. Не будет "Снегирей".
До этого если мне и думалось об этом, всегда приходила в голову мысль, что этого у меня не отнять. И не только я, но и дети мои будут сюда ездить, потому что лучшего чем "Снегири" я своим детям дать не смогу и не захочу. Я убежденно не верил, что когда-нибудь всему хорошему приходит конец.
А тут вдруг отчетливо - не будет этого. Когда-нибудь.
И тогда я решил запомнить это окно, сетку, дым через нее, себя в ночи, проникающей через сетку и опоясывающей меня своим покрывалом, набитым приятной прохладой, чтобы вспоминать это когда настанет "когда-нибудь". Я захотел обмануть это самое "когда-нибудь".
У меня получилось.
"Когда-нибудь" настало. Нет лагеря, и не будет ни у меня, ни у детей моих еще неродившихся, ни у кого-либо еще. А память о том моменте, полного счастья и беззаботности, осталась.
Получилось у меня. |