Паша Соловьев сидел на окне веранды второго этажа, свесив ноги наружу, сверху глядя на отрядное место первого отряда. Он курил найденную им трубку, забитую высушенной листвой снегиревского леса, заботливо собранной накануне, (на дворе был 90-й год и табачный кризис), сплевывая через каждые пять секунд на асфальт, серевший внизу. (Кстати, только спустя 12 лет выяснится, что найденная трубка принадлежала физруку Андрею Листратову).
Несмотря на то, что был день, и кругом кипела лагерная жизнь, Паша мало обращал на это внимания, он был поглощен раскуриванием отдававшего горелой кислятиной собственноручно изготовленного заменителя табака, коим была заполнена трубка.
Паша Соловьев был уникальной личностью. Он обладал ценнейшим даром находить рифму практически к любому произнесенному в его присутствии слову, причем рифмовал его он исключительно словами нецензурными. Он умел переиначить любую фамилию, превратить ее в нечто непередаваемо разухабисто-ругательное. Он цитировал творения Ильфа и Петрова и реплики из советских фильмов наизусть, причем делал это всегда вовремя и к месту. Даже сама походка Паши - семеняще-подпрыгивающая - была уникальна.
Пашку любили все - от нас, пионеров, до вожатых, умевших ценить его обостренное чувство юмора, его легкое, иронично-циничное отношение даже к самым, казалось бы, серьезным жизненным вещам. Это отношение отчасти передалось и нам, тем, кто окружал Пашку в лагерной жизни.
В том возрасте Пашка мог себе позволить (и позволял) допускать в своих поступках то самое разпиздяйски-легкомысленное, что придавало Пашкиным деяниям непередаваемый шарм и привлекательность и вызывало в наших неокрепших душах неописуемый восторг, что, в свою очередь, делало Пашку бесспорным лидером в наших глазах. Лагерь обошли легенды о том, как папа его, незабвенный Александр Валентинович Соловьев, обнаружил в московском тайнике 13 летнего своего отпрыска пачку контрацептивов и стопку эротических журналов.
Хорошим тоном считалось также пересказывать в лицах историю о том, как 13-летний Паша Соловьев поехал на последней электричке метрополитена исследовать депо, куда направлялся поезд своим последним на тот день маршрутом. Назад Паша возвращался чуть ли не по тоннелям, подойдя к дверям родной квартиры, за которыми сходили с ума родители, часам к трем ночи. Первое, что он помнил - безумные глаза папеньки, второе - спустя минут 10 (сразу по пришествию в себя) - заботливые руки матери, ставившей Паше холодный компресс на распухшее лицо.
Несмотря на бросавшуюся в глаза сутулость и некоторую несуразность фигуры, Пашка был достаточно развитым физически, что позволяло ему довольно успешно играть за лагерную сборную, как по хоккею, так и по футболу. Хотя, он, сутулый, вечно сплевывающий, опирающийся на выставленную вперед клюшку, с оттопыривающимися на заднице синими, не по размеру большими, но зато фирменными хоккейными трусами, весьма потешно смотрелся на льду. Его достаточно милое, щедро посыпанное по-детски трогательно-нежными родинками, обрамленное красивыми кудрями лицо, мало вязалось с тем характером, который бурлил внутри горячего сердца. Хотя, этот диссонанс формы и внутреннего содержания как раз был очень гармоничным для него и замечательно характеризовал своего владельца.
Вообще, Пашка, будучи человеком очень не глупым, старался, насколько это было возможно, избегать лишних неприятностей на свой нижний бюст. Однако что-то случилось тогда, в тот теплый августовский день - Пашка уселся прямо на подоконнике, посреди белого дня и задымил сушеными листьями, надувая щеки и выпучивая глаза.
Он сидел спиной к двери палаты, увлеченный курением и своими мыслями, и не мог видеть, как в палату зашел его папа - приехавший из Москвы на своей зеленой пятерке навестить своего блудного сына Александр Валентинович Соловьев….
Это был последний день Пашки в "Снегирях". Такой наглости папа сыну простить не смог. Получив мощную затрещину, Паша соскочил с подоконника назад в комнату, быстро и молча собрал вещи, и уже через 20 минут зеленая пятерка скрылась за воротами лагеря, увозя от нас, наверное, одну из самых ярких личностей за всю историю "Снегирей".
Когда я приезжал летом из лагеря в Москву на пересменок, как правило, почему-то, начиналась летняя гроза. Мы приходили домой, но мне тесно было в квартире, и я выходил на балкон.
Я стоял на балконе и смотрел на серые здания, которые на фоне грозовых туч становились серебристыми. Подо мной искрился мокрый асфальт Калининского проспекта, где-то вдалеке сверкали нити редких молний, пахло озоном, по широким тротуарам бежали люди, спасаясь от дождя под зонтиками и пакетами, а по проезжей части ехали машины, прорывая завесу дождя и вытирая лобовые стекла дворниками. Вокруг кипела жизнь, но я никому не мог рассказать о тех чувствах, которые переполняли меня, моих мыслях, которые нервным вихрем метались в моей голове - и не потому, что не было слушателей, а потому, что никаких слов тогда мне бы не хватило, чтобы все это выразить.
Стоя на балконе и вдыхая запах влажного наэлектрилизованного воздуха, я снова вспоминал прошедшие дни, все, что приключилось, все, что довелось пережить. Вспоминал окружавших меня людей, из глаза и улыбки, своих начальников, которые так и остались с тех пор в памяти - добрыми, умными и очень веселыми мужиками, подобных которым почти не доводилось встречать в жизни, линейки, оргсборы, экскурсии, концерты и дискотеки, ночные приключения и прочее, из чего состояла жизнь в том маленьком острове счастья, который подарила мне благосклонная судьба.
Я смотрел вниз, на посвежевшую от летнего дождя Москву, на блестевшие крыши домом и автомобилей, на вывески магазинов.
Мне хотелось плакать. То ли от обиды, что очередная смена закончилась, то ли от счастья, что скоро предстоит туда вернуться.Три дня я пребывал в сомнамбулическом состоянии, чуть ли не отсчитывая минуты до того момента, когда снова залезу в автобус и в окружении самых близких моих друзей поеду назад, туда, куда так стремилась душа.
И, хотя телесно я был в Москве, в своей квартире, мыслями я был там, на 41 километре Волоколамского шоссе.
Я не знаю, кто это придумал, но в одиннадцать часов дня нам наливали горячий шиповник в бумажные стаканчики. У столовой выстраивалась очередь жаждущих, которые, дойдя до дежурного вожатого по кухне, брали с подноса рядом с ним стаканчик с горячим напитком.
Говорят, что шиповник тонизирует организм и даже отчасти возбуждает желания, связанные с активными действиями. Не знаю, возможно, это и так, однако, когда твой организм и без того перенасыщен энергией, когда даже трудно устоять на месте от распирающего изнутри адреналина, замечательные ободряющие свойства волшебного напитка как-то не чувствуются, очевидно, растворяясь в и без того начиненной активностью крови.
А вот стаканчики от шиповника всегда были вещью уважаемой и ценимой пионерами. Дело все в том, что если поставить стаканчик на ровную поверхность вверх днищем и с силой наступить на него, раздавался громкий хлопок, подобный тому, какой раздается в тот момент, когда из бутылки шампанского вылетает пробка.
Естественно, что мы не могли пренебречь столь ценным качеством бумажных стаканчиков. Сразу же после выпивания волшебного содержимого стаканчики ставились в описанную выше позицию и с радостным выражением на лице давились, заставляя вздрагивать тех, кто еще не был знаком со столь оригинальным методом использования бумажной тары.
Для усиления эффекта мы забегали в туалет, располагавшийся рядом со столовой. Пол в туалете был кафельный, а акустика намного лучше, чем на пятачке перед столовой. Наши вожатые, работники столовой и даже сами начальники как могли, старались предотвращать столь пренебрежительное отношение к одноразовой посуде, тишине корпуса, а так же к нервам окружающих. Но ничто не могло стать препятствием на пути к достижению нами как можно более сильного хлопка. Это было одним из поводов для гордости.
Одним прекрасным теплым днем, которые случаются в начале осени, мы с папой отправились в парк аттракционов в Измайлово. После катаний на очередной карусели, папа предложил мне выпить лимонаду. Его предложение было встречено мной с энтузиазмом, и мы отправились к ближайшему буфету. Буфет был летним, столики стояли под открытым небом, а вокруг них располагались взрослые со своими чадами.
Как Вы думаете, уважаемый читатель, во что нам налили прохладный и шипящий лимонад? Правильно, в тот самый бумажный стаканчик.
Есть вещи, которые человек делает рефлекторно, не думая.
Допив сладкий напиток, я поставил стаканчик на асфальт и…. Люди, которых было не мало вокруг нас, вздрогнули, расплескивая лимонад из своих стаканчиков. Все, и взрослые, и дети очень внимательно посмотрели на меня, а потом на остатки моего стаканчика на асфальте. Папа строго взял меня за руку и повел прочь от столиков буфета.
Вслед нам неслось веселое хлопанье бумажных стаканчиков. Дурной пример, как говорится….
Его привезли из какого-то дома пионеров. Реликвия - живой горнист. Со своим горном. Личность во многом уникальная. Чего стоила только его манера писать записки и оставлять их на своей тумбочке В числе оных были такие как "Я сплю, все вопросы к секретарю" или "Умер, прошу не беспокоить"..
У него было припасено несколько десятков карточек с подобными записями на все случаи жизни. Он был молчалив, казался полностью погруженным в свои мысли, как правило, ходил в одиночестве, глядя себе под ноги. А нам оставлял записки, в которых просил не мешать. Вообще одаренная личность.
Горнил он громко и с чувством. Незадолго до подъема он просыпался от персонального будильника, вставал, одевался и шел в пионерскую комнату, где хранилось орудие его творчества. Через несколько секунд в окне второго этажа появлялось золотистое дуло и раздавался звук сигнала.
Мы просто изнывали от желания разыграть его. И вот, однажды в тихий час мы, переведя стрелки на его будильнике на час вперед, стали трясти горниста за плечо, делать жуткие глаза и кричать "Чудак! Ты проспал! Мы что тут, по-твоему, должны до второго пришествия в палатах сидеть?!!!"
Как и все люди близкие к искусству, он страдал чрезмерной доверчивостью и был способен поверить на слово даже таким, как мы. Кроме того, в лагере он был впервые, поэтому такие качества как устойчивый иммунитет к розыгрышам, обостренное чувство юмора и здоровый цинизм, помогавшие в такие минуты опытным людям, у него еще не развились в должной мере.
Он поверил нам и сел на кровати. Протер глаза, взял с тумбочки будильник, посмотрел на него и поверил нам еще раз, сильнее, чем в первый. Быстро собрался и рванул к выходу из палатки. До конца тихого часа оставалось больше часа. От предчувствия развязки мы даже облизнулись и прильнули к окошкам нашей палатки - из них было прекрасно видно то самое окно на втором этаже.
Из окна показался горн. Мы зажмурились.
Далее события развивались с той же стремительностью, с какой с заснеженных вершин сходят лавины.
Горниста заметила старшая вожатая, случайно проходившая по второму этажу. Прыжком голодного леопарда она ринулась к изготовившемуся горнисту и вцепилась в его позолоченную трубку.
После этого на втором этаже началась настоящая коррида - старшая пионерская вожатая бодалась с горнистом, доказывая ему что "ещё рано" и пытаясь отобрать у него уже изготовленное орудие. В горнисте кричали голос долга и нежелание верить в подлость нашего обмана. Он хотел дуть, ему было уже все равно.
Наконец, авторитет старшей пионерской вожатой сыграл свою решающую роль - ей удалось оттереть горниста от окна, закрыть фрамугу и отобрать у горниста горн. Самого же виновника маленького переполоха она отправила назад, как она выразилась "досыпать".
Возвращение его в палату приветствовалось стоя, слух его мы пытались ублажить громовыми овациями. Он же, гордо подняв подбородок, не глядя на нас, прошествовал к своей кровати, разделся, лег в кровать и демонстративно отвернулся к стенке. Впервые он не оставил на тумбочке никакой записки.
С этого дня горны стали звучать с кассет, как и в предыдущие смены.
Кроме вожатых была еще одна категория людей - так называемая "обслуга". Они были постоянными работниками лагеря и сопровождали нас из смены в смену, из года в год. Мне казалось, что они умеют все и лучше кого бы то ни было - умели фотографировать, водить машину, играть во все виды спорта, запускать планеры, стрелять, петь, танцевать, шутить.
Да, они шутили, и шутили часто, а мы им, почему-то, всегда верили. Верили, что Михал Михалыч Новожилов в этом году отмечает свой юбилей - 99-летие пребывания в лагере, что Александр Валентинович Соловьев может вопреки всем всей человеческой физиологии укусить себя за нос, что Владимир Николаевич Садиков на боевом экипаже с бортовым номером 13-74 может долететь до Москвы за считанные минуты и много чему еще.
Для нас они были почти как боги - молодые, сильные, уверенные в себе и бесконечно веселые мужики, которые постоянно были у нас перед глазами. В них было какое-то странное обаяние - глядя на них, мы готовы были увериться в их несокрушимости, непобедимости перед любой трудностью или опасностью. Каждый из нас старался каким-то образом обратить на себя их внимание и начинал светиться от радости, если ему это удавалось. Истории, связанные с ними рассказывались по много раз - в своем кругу или вновь прибывшим.
Например, история про то, как Валентин Семенович Бахтияров в одном из футбольных матчей так увлекся игрой, что с разбега лбом протаранил металлическую штангу ворот. Раздался звон, какой бывает, когда тяжелую трубу сбрасывают с грузовика на асфальт. Обычный человек после такого удара остается калекой. Валентин Семенович, сидя на газоне футбольного поля, потер лоб ладонью, встряхнул головой, встал, развел руками и крикнул свое фирменное, ни к кому не обращенное "Арбитррррррр!". И продолжил играть как ни в чем ни бывало.
Или Наум - тот самый Наум, который мог с легкостью настроить любую аппаратуру и разобраться в любом приборе, однажды по моей просьбе склеил разорвавшуюся пленку в кассете с записью дискотеки Сергея Минаева, склеил так, что не видно и не слышно было место склейки.
Или про то, как Александр Валентинович Соловьев скакал по полю с перебитыми вовремя игры связками. Играли с пограничниками, и один из них неосторожно "кувнул" заместителя начальника лагеря - треск рвущихся связок слышали даже на скамейках для запасных игроков. Александр Валентинович сам (!!!) на одной ноге доскакал до врачей, которые тут же начали делать ему местную заморозку. За все это время он не издал ни звука. Материться при детях было нельзя, а просто орать, видимо, он считал недопустимым. Так же в абсолютной тишине его погрузили в машину и повезли в лагерь. Два месяца после этого он проходил на костылях.
Или был еще водитель на грузовой машине - Ластик его звали за ярко выраженную блестящую и загорелую лысину. Про его шоферские качества с уважением рассказывал даже сам Владимир Николаевич Садиков. Говорили, что когда Ластик работал на мусоровозе и приезжал на свалку, разгружать его машину не надо было, так весь мусор из контейнера выдувало по дороге, и машина была девственно чистой. Я не верил в это до тех пор, пока сам не увидел, как он водил грузовик - легко оставляя сзади даже такого аса как Садиков.
Каждый из них дарил нам частичку своего таланта и умения, в добавок отдавая частичку самого себя - кружковод Щукин впервые подвел меня к деревообрабатывающему станку и помог мне сделать что-то вещественное своими руками, Валентин Семенович Бахтияров научил смешивать растворы проявителя и фиксажа, Александр Валентинович Соловьев показал первые приемы обработки мяча, объяснил, как надо держать клюшку и затачивать коньки, Наум Дмитриевич Филлер рассказал, чем отличается микшерный пульт от усилителя, и еще многие и многие научили меня тому, что я знаю теперь.
И еще они были добрыми. Такими бесконечно добрыми, какими могут быть только сильные люди. Мы старались походить на них, и незаметно для себя становились "снегиревцами". И это, наверное, было то, к чему они, сознательно или несознательно, стремились. Как им это удавалось - я не знаю - они всегда светились оптимизмом, радостью и каким то душевным теплом, хотя у каждого из них была, конечно, своя жизнь со своими трудностями и проблемами. Но такими они были с нами, и такими они мне запомнились.
И вот еще что любил - во время какого либо конкурса или дискотеки подняться на сцену, пройти за кулисы и через стеклянную дверь выйти на крышу столовой. И, стоя на ней, смотреть вниз на асфальтовую дорожку, опоясывающую корпус, на деревья, на скрывающиеся в зеленых зарослях здания "кружков", на проглядывающую сквозь деревья аллею к футбольному полю.
Я любил стоять на краю крыши и вдыхать неповторимый аромат Снегирей - запахи леса и корпуса, смешанные с запахами веселья, беззаботной юности, любви, дружбы. Эта смесь и составляла снегиревский воздух. Сейчас его нет. Есть лес, и есть корпус, но остальные ингредиенты улетучились вместе с последним автобусом, ушедшим с той земли летом 1993 года.
Остался запах памяти. Но этот запах немного грустнее. |